Александра с мамой и младшей сестрой (Новороссийск, 1951 год). Александра Ивановна не теряет бодрости духа. Для нее закончилось детство, когда, находясь в бомбоубежище цемзавода «Октябрь» 18 октября 1942 года, она получила тяжелое осколочное ранение в голову Александра Ивановна Копейкина, давний друг и преданный читатель «НР», делится своими воспоминаниями о тех страшных днях оборонительных боев за Новороссийск, которые 11-летняя девочка Саша вместе со своей семьей провела на линии фронта. — Когда началась война, наша семья — бабушка, мама, папа и три девчонки-сестренки — жили возле цемзавода «Октябрь» в своем доме. Почти ежедневные бомбежки. Нам выдали всем противогазы. И в 15-й школе, где я училась тогда во втором классе, нас стали учить надевать противогазы, правильно действовать по воздушной тревоге. Так мы в подсумки вместо противогазов складывали хлеб и бутылки с водой, и с этим спускались в бомбоубежище, которое было оборудовано под столовой цемзавода. Возле нас установили прожектора, а над нами на горе, стояла зенитка. Бомбежки становились все чаще. Вскоре мы почти вообще не могли выйти из бомбоубежища. Однажды прямым попаданием бомбы наш дом был полностью разрушен, и мы стали жить в бомбоубежище всей семьей, кроме отца Ивана Андреевича Баранова, который давно ушел на войну (он, кстати сказать, участвовал в освобождении нашего города). А тут линия фронта стабилизировалась, и прошла она прямо в нескольких десятках метров от нашего укрытия. Нас предупредили, чтобы мы вообще нос не высовывали на улицу — стреляют на поражение. Один трехлетний мальчик только на порог вышел, в проеме дверном показался, и его одним выстрелом — раз, и нет... Но нам разрешали по вечерам ходить за водой на цемзавод. Ходили только дети, потому что по нам немцы не стреляли, давали возможность набрать воды. И мы под их прицелами ходили. Конечно, страшно было. Жили мы в тесноте, темноте, духоте и постоянном страхе. Двухъярусные нары в комнатах, где размещались по нескольку семей, жили здесь и некоторые офицеры, которые приходили с передовой. Всего, наверное, человек тридцать. Питались — чем придется. Где-то взрослые раздобыли много сухарей. И еще мама делала тюрю: наливала в чашку воды, бросала туда сухари, размешивала их, вроде бы получалось первое блюдо. Между немцами и нашими начались артиллерийские дуэли. У нас — «Катюша», а у них — «Ванюша». В основном по ночам. И через наше убежище эта перепалка между ними. Особенно страшно было, когда начинала бить «Катюша», это такой звук, что словами не передать! Жуть брала! Но мы радовались, что немцам достанется. А потом они начинали отвечать — бух, бух, бух. Чуть больше месяца это продолжалось. Пока однажды немецкий снаряд не пробил у нас насквозь угол и взорвался внутри, прямо над моими нарами. Я в тот момент откинулась навзничь на спину, дремала. Пятеро сразу погибли. Одной женщине три ребра выбило, но она до сих пор жива, ее тогда сразу отправили в госпиталь в Грузию, где вылечили. Мне несколько осколков попали в голову, все тело, руки и ноги тоже посекло осколками. Сестра старшая, 14-летняя Анна, сидела рядом, склонив голову у стола, ее тремя осколками слегка поцарапало. А младшая сестренка, 4-летняя Тамара, была чуть поодаль, ей один осколочек попал в затылок. Маме нашей Федоре Арсентьевне выбитой дверью травмировало бедро. Но все мы, к счастью, остались живы. Больше всего, конечно, досталось мне. Я кричу от боли. Положили меня, всю окровавленную, на пол. Меня женщины начали перебинтовывать. И все — потеряла сознание. Военные нас всех собрали и заставили женщин и тех, у кого нет детей, нести всех раненых на 9-й километр Сухумского шоссе, в сторону Геленджика. Ночью они нас понесли. Видимо, на привал остановились, чтобы присесть, меня положили, и от боли я пришла на мгновение в себя. Открыла глаза и увидела страшную картину, которую не забыть мне никогда. Надо мной звездное небо, на фоне которого в свете ракетниц пикируют самолеты, а кругом — перекрестный трассирующий огонь. И я опять впала в беспамятство. Пришла в себя уже в Геленджике, в госпитале, на столе хирурга. Слышу, один врач другому говорит: «Что ты стоишь, режь ей ногу». А тот отвечает: «Режь сам, я не буду, не могу. Ты посмотри, что у нее с головой, она не выдержит». Я открываю глаза и говорю им едва слышно: «Дядечки, родненькие, миленькие, дорогие, не режьте мне ножку, она заживет». И они не стали меня резать, оставили ногу. Так и хожу с осколками по сей день. И в ноге, и в руках, и в теле, и в щеке. И на голове операцию мне не делали. Врачи предупредили: если оперировать голову, у меня два варианта, и оба плачевные — или дурой навсегда стану, или умру. Хотя меня, как тяжелораненую, отправляли в госпиталь в Сочи, но мама не дала, насильно забрала. Но я тогда еще не могла вообще двигаться, не то, что ходить. Мама отнесла меня на руках. Мазала мне мама выбитые в голове осколками раны солидолом, и оттуда по 25-30 штук осколков черепных размером с семечки выходило. А мы же оставались в Геленджике, и вот я ходила периодически по разным госпиталям, уговаривала медсестер перевязать мне голову. Жили мы в самом центре Геленджика, напротив церкви, рядом с морвокзалом, откуда наши солдаты и матросы отправлялись десантом на Малую землю. Тогда мы еще не знали этого названия, но знали, что они идут сражаться за наш родной Новороссийск. Я подружилась там с одним почтальоном, тезкой дядей Сашей. И он мне часто так говорил: «Вот привез письма, а отдавать некому — все погибли». Особенно жалко было, когда наши десантники гибли в море, так и не добравшись до берега... Когда немцев погнали из Новороссийска, мы вернулись в свой город. А там — камня на камне не осталось. И пусто. Мертвый город. Восьмую школу, что была у моря, восстанавливали своими руками. Но перед тем как начать учиться, нас просили разбирать завалы. Выделяли участок и давали за его расчистку кусочек хлеба, а на его краешке — с чайную ложку повидла. И мы кушаем этот хлеб, оставляя повидло на самое последнее. И друг на друга смотрим голодными глазами... А я ведь так и осталась со своими ранами на всю жизнь. В детстве как-то легче все переносилось. А сейчас — страшно больно.